Отрывок из дебютного романа Тоби Ллойда, вышедшего в издательстве Corpus в переводе Юлии Полещук. Нелинейное повествование об истории еврейской семьи, живущей в северном Лондоне.
До сих пор разговоры с Йосефом разжигали мое любопытство, но были не то чтобы содержательны, и повествование, постепенно обретавшее форму, получалось обрывочным. Он делился со мной занимательными воспоминаниями о Варшаве тридцатых годов, описывал уроки, которые давала его мать, рассказывал, как в их доме звенели мелодии Бетховена и Листа, извлеченные из клавиатуры неловкими руками учеников. Рассказывал о холодных ночах в гетто, о том, как внезапно и необъяснимо исчез его дядя: первый погибший из их семьи. Часто Йосеф противоречил себе. То утверждал, будто о концлагерях никто ничего не знал, то уверял, что о них знали все. Описывал путь в Геинном, телячьи вагоны, битком набитые людьми, попутчиков, умерших в дороге, вонь мочи и кала, притупляемую лишь холодом; первое, что они сделали по прибытии — выбросили трупы, чью‑то сестру, немого старика (никто не знал, как его звали).
О пережитом в лагере молчал.
— Расскажите мне еще про лагерь, — просила я. — Как там было?
— Я сто раз тебе говорил! Мы мерзли и все время хотели жрать. На день нам выдавали пайку хлеба, порой удавалось выменять у кого‑нибудь еще одну. Или украсть. Там воровали все. Но это всем известно. Это показывают по телевизору.
— Тогда расскажите мне историю. О чем‑то, что там творилось.
— Не помню я ничего. Слишком давно это было.
И это при том, что он рассказал мне массу поучительных случаев. Он явно что‑то скрывал, но, стоило мне надавить, как он тут же менял тему. И я слышала, что я неправильно воспитываю детей. Слишком много позволяю Элси, а Гидеона и вовсе вырастила обалдуем.
Как‑то ночью я проснулась от грохота, донесшегося из мансарды. Я сразу догадалась, что Йосеф упал. Эрик не проснулся, и я пробралась наверх проверить, все ли в порядке. Свекор лежал на полу возле кровати, под одеялом, и негромко стонал.
— Да-да, не трогай меня, — сказал он.
Но даже когда я помогла ему улечься в кровать, во взгляде его был дикий ужас.
— Ханна, мне снился кошмар.
— Расскажите мне.
— Не могу! Забыл. Помню только, что я снова попал туда.
— Куда?
— Туда! В Пойлн*.
— Может, вам принести воды?
— Нет. Сядь. Я хочу тебе рассказать. Прошлое возвращается. Я не думал о нем полвека.
Я взяла его за руки, а он поведал мне вот что:
— Там был мальчик. Очень маленький, с щербиной между передними зубами. На лице его была краска.
Чернокожий, что ли, уточнила я, но Йосеф ответил: нет-нет. В Англии он был давно и по‑английски говорил бегло, но порою не мог подобрать нужное слово. Я сообразила, что он имел в виду родинку.
— Я как увидел его, сразу понял. Мальчик был из Варшавы, я видел его раньше. “Как тебя зовут, малыш?” — спросил я сперва на идише, потом по‑польски. Он молчал. Я спросил по‑французски, по‑немецки. Comment tut’apelles? Name? И в конце концов он ответил. Его звали Ариэль.
— На каком языке?
— Мамалошен. На идише. Я спросил: “Тебе страшно?”, — и он ответил: “Да, очень страшно”. Родителей он не нашел. Сперва увели мать, потом на селекции разлучили его с отцом. Мне он этого не сказал, упомянул лишь, что не знает, где они. Но я‑то знал.
— А под “селекцией” вы имеете в виду…
— Я тебе уже об этом рассказывал. Нас выстраивали в шеренгу, говорили: ты налево, ты направо. Этот крепкий, годен к работе. А тот хилый, его в расход.
— Но ведь детей вроде бы всегда…
— Я тебе об этом и говорю. Слушай! Его отец был молод, силен и еще мог трудиться.
Йосеф всегда рассказывал с раздражением. И если признаться, что я порой не понимаю, о чем он, вот как сейчас, Йосеф мог вспылить.
— Чего же тут непонятного?
— Если мальчика на селекции решено было уничтожить…
— Детей всегда убивали сразу. Не оставляли жить в лагере.
— Это я понимаю, но вы‑то там как оказались? Неужели вас тоже решено было уничтожить?
— Нет, я был сильный. Погоди. Не путай меня. Как я там оказался? Да, ты права, может, я тоже не прошел селекцию. Наверное, это было в тот раз, когда у меня воспалилась ступня и я толком не мог ходить. Я говорю мальчонке: “Не бойся. Возьми меня за руку. Теперь я буду твоим папой. Идем поищем твоих родителей”. И он так доверчиво взял меня за руку. Дети же как собаки, ты это знаешь? Они с первого взгляда понимают, нравишься ты им или нет. Может, по запаху. Взрослые другие. Встречаешь человека, он такой: ну давай, впечатли меня, тогда посмотрим, может, еще и поладим. А дети сразу понимают.
— И куда вы его отвели?
Йосеф не ответил. Уставился в пустоту.
— Вы нашли его родителей?
— Ты не слушаешь. Его мать была в женском лагере. А отец… больше никто никогда не увидел своих родителей. Понимаешь? Ни я, ни Мендл, никто.
— Я слушаю. Так куда вы пошли?
Йосеф вновь замолчал. Я сжала его руку.
— Я отвел его туда, куда было нужно. Я сказал: “Никого не слушай. Здесь всем страшно. Ни с кем не говори, иди за мной. Ты сегодня вечером уже читал Шма? Давай помолимся. Закрой ладонью глаза, вот так”. И мы помолились вместе. Шма Исраэль, Адонай Элоэйну Адонай эход…
Закрыв правой ладонью глаза, чтобы лучше сосредоточиться на единственности Бога, Йосеф прочел молитву целиком, молитву, которую евреям полагается читать дважды в день, ее словами мы встречаем каждое утро, читать ее перед сном мы учим наших детей и надеемся, что она станет нашими последними словами в этой жизни, если наши убийцы, конечно, дадут нам ее прочесть. Мой свекор знал шесть языков, правда, поверхностно, однако иврит у него был прекрасный. Он читал молитву, как поэт. И когда лились эти древние строки, я ощутила присутствие Господа. Я надеялась, что и тот потерявшийся мальчик тоже его ощущал в ту давнюю пору, попав в Геинном.
Йосеф кончил молитву, и я увидела, что он плачет. Из-под ладони его, которую он не убрал на второй строке, как того требует обычай, катились крупные слезы.
— А что было потом? — спросила я.
— Сама как думаешь? Я отпустил его, и он вошел в газ. Ариэль его звали. — Йосеф наконец отнял руку от глаз. Они налились кровью, из носа текло. — Я не видел его полвека, но вижу сейчас. Вот здесь.
Он указывал не на висок — вместилище памяти, — а в темный угол комнаты. Я посмотрела туда, словно тоже надеялась увидеть среди теней мансарды перепуганного мальчонку. Но призраки наши, как сны, являются только нам, и я ничего не увидела.
Я чувствовала, что Йосефу не терпится меня выпроводить, но не уходила. В ту пору его сознание напоминало книгу, страницы которой одну за другой вырывает равнодушный вандал; вполне вероятно, к утру Йосеф забудет о случившемся этой ночью. И если я не спрошу сейчас, не узнаю уже никогда.
— Но что стало с вами? — уточнила я. — Вас ведь должны были отправить следом за ним?
— Нет-нет.
— Как вы спаслись?
— Меня же не забраковали на селекции. Ты разве не понимаешь? Ни разу. Я был сильный, я мог работать, меня и не браковали. В гетто у меня была семья, и еще был лейтенант Бек, он присматривал за мной, а в лагере у меня не было никого. Мендлу повезло: он не увидел этого места. Дурно так говорить, но порой мне кажется, это правда: из нас двоих повезло именно Мендлу. Не мне. Я был осторожен. Я добывал пищу. Я сберег силы. Я делал, что говорят. Если видишь малыша, который один-одинешенек, плачет, зовет родителей, хочется сказать ему: успокойся, все хорошо. Разве это не нормально? Ты бы сделала то же самое, нет? Вот я и сказал ему. Я сказал ему: у всех детишек все будет хорошо. И не будем больше об этом. Пожалуйста, Ханна, выключи эту штуку.
Из этой беседы Ханна сделала вывод, что свекор ее был членом зондеркоманды, “специального отряда”, в переводе с немецкого. Евреям, служившим в зондеркоманде, давали самые мерзкие поручения, продиктованные извращенной логикой лагерей смерти. Эти евреи отводили других заключенных в газовые камеры. А после им надлежало обшарить трупы на предмет спрятанных ценностей, вырвать у мертвых золотые зубы и избавиться от останков. Не то чтобы это спасало членов зондеркоманды от общей участи (им самим это было прекрасно известно); новичков, помимо прочего, обязывали уничтожать их предшественников.
Но были и кое‑какие привилегии — еда посытнее, лишняя рубашка, даже выпивка.
— Как вы попали в этот отряд? — спросила Ханна. — Вам Бек помог?
— Довольно.
— Что случилось в гетто? Три года вам удавалось избежать депортации. Вы служили в еврейской полиции?
— Я же тебе говорил: нет, никогда.
— А восстание в Треблинке? Вы же тогда и выбрались, разве нет? Вы принимали участие в его организации? Или вы…
— Хватит!
Я вовсе вас не сужу, заверила Ханна свекра. Я лишь пытаюсь понять, что именно произошло. Однако Йосеф отказался отвечать на вопросы, и в следующий раз ей удалось разговорить его лишь через несколько дней. Но даже тогда Йосеф держался настороженно. Спросил Ханну, зачем все это записывать.
— Ваша история важна, — пояснила я. — И я хочу, чтобы она была записана.
Йосеф смутился.
— То есть ты намерена давать кому‑то эти кассеты? Кому охота слушать рассказы старика о его жизни?
— Я все запишу. В книге.
— Нет.
— Нет?
— Это моя жизнь, Ханна, а не твоя книга.
Я, конечно, предвидела, что Йосеф будет возражать; начиная проект, я именно этого и боялась больше всего. И если бы Йосеф воспротивился сразу, я, пожалуй, и уступила бы. Но с тех пор все изменилось. До того как мы с ним стали беседовать, я несколько месяцев маялась от безработицы и тоски. Слишком долго я вела ежедневную битву с бесцельностью. Летопись жизни Йосефа дала мне новые силы. У меня появилось дело, настоящее дело, которому можно отдаться целиком. Я вовсе не умаляю важности ни сомнений моего свекра, ни его страхов, но и тогда, и теперь я уверена, что он ошибался. История, будь то ваша, моя или кого угодно, принадлежит всем нам. Я так ему и сказала.
— То есть ты все равно напишешь книгу, даже если я против?
— Я уже решила. — И не просто решила. Я обсудила проект с моим литагентом и рассказала издателям.
— И весь свет узнает о том, что я сделал?
— Все, кто прочтет книгу, поймут.
— Ты думаешь о людях лучше, чем они есть.
Циничное отношение к человеческой натуре всегда мне претило. Я, несмотря ни на что, верю, как и Анна Франк, что в глубине души все люди хорошие. Иначе просто не выжить. Но свекор повидал то, что повидал, и спорить с ним было бессмысленно.
— И Гидеон это прочтет? — уточнил Йосеф.
— Ему еще рано.
— Но когда‑нибудь.
Я не могла ему врать.
— Когда‑нибудь, да, надеюсь, прочтет.
— И Элси?
— Когда‑нибудь и Элси.
— И даже маленький Товия?
Я кивнула. Он закрыл глаза, лицо его задрожало, как будто он ждал удара.
— Дай мне слово, — сказал он. — Когда я умру, не засовывайте меня в землю. Пожалуйста. Сожгите мой труп. Когда люди прочтут о моей жизни, я хочу, чтобы от меня остался лишь прах и пепел. Уничтожьте меня целиком, все, что осталось.
— Но Эрик наверняка захочет…
— Прах и пепел, Ханна.
*Польша (идиш).