Интервью с художником Петром Кирюшей — о современном концептуализме, трансформации своего человеческого состояния в нечеловеческое и зыбкой границе между фантазией и реальностью.
Вы создали «воображаемую реконструкцию» выставки, которой никогда не было. Объясните для неискушенных зрителей: а в чем смысл этого жеста?
Этот жест — вполне в традиции московского концептуализма. По сути, это жанр мокьюментари, псевдодокументалистика. Обычно о ней говорят в контексте кинематографа, но мы вынесли это в непосредственно художественную плоскость. Событий, которые мы показали, не было, а они преподнесены так, как будто вполне реальны, только забыты. Смысл — в игре с границей между вымыслом и реальностью, в проблематизации вопроса о том, насколько она проницаема.
С чего начался процесс создания этого вымышленного пространства? Как вообще пришла такая идея?
Это было наше с Антоном Козловым, Катей Чувашовой и Галиной Шубиной коллективное сновидение. Как-то мы сидели и просто разговаривали — и пришла идея создать проект, не отталкивающийся от реальности. Потому что сегодня нашей реальностью является в том числе и то, что мы увидели на фотографиях, в рилсах. Мы свидетели очень многих вещей, транслируемых различными медиа. И волей-неволей этот чужой, а зачастую и просто вымышленный опыт мы присваиваем, будучи «свидетелями». Впрочем, и реконструированная нами выставка — не только «вымышленная»: кто знает, может, нечто такое и вправду где-то когда-то уже происходило? Просто об этом никто не помнит…
Обычно ваши работы вдохновлены фрагментами реальности, но в этом проекте импульсом стала ее воображаемая версия. С чем легче работается — с реальностью или с вымыслом?
Понимаете, в чем тут дело: мы не можем увидеть во сне то, чего не встречали в жизни. Вот так и с этой выставкой. Моя работа — брать что-то из реальности, но что-то такое, о чем я как бы забываю. Это может и мне самому казаться выдумкой, но материал моей работы может быть и не выдумкой. То есть даже для меня самого большой вопрос, что из всего этого было чистой фантазией, а что — частью реального мира.
Где для вас пролегает граница между реальным и воображаемым — и определяет ли она что-нибудь в вашей жизни и творчестве?
С появлением соцсетей и возможности моментального присутствия, моментального погружения во что-то, что показывает мне медиа, эта граница стала очень зыбкой. Я сейчас не в Москве, но могу посмотреть контент в своей ленте, связанный с Москвой, и мгновенно в нее переместиться, стать частью событий, происходящих в ней. Я потребляю фантомы в соцсетях, просматриваю какие-то архивные съемки, и это становится моей реальностью. Реальность стала расслаиваться для меня на какие-то подвиды, она множественна. Цифровой поток и сны — дополнительные слои этой моей реальности. Кстати, благодаря цифровым технологиям сон ведь тоже стал более реальным, чем когда-либо в человеческой истории. И не только для меня.
На этой вымышленной выставке, согласно концепции, представлена графика художников из разных поколений и направлений. Вы сами придумали этих художников? Что это за персонажи, что их объединяет, и спорят ли они на выставке между собой?
Я черпал вдохновение из коллекции графики Антона Козлова, вдохновлялся реально существующими художниками — и советского периода, и наших дней. Но моя работа при этом не была компиляцией. И передо мной не было задачи придумать художников, их личности и характеры, от лица которых я бы высказывался. Нет, представленные на выставке работы — это именно мое высказывание, я не разыгрывал диалога между придуманными мной авторами. Потому что у меня нет возможности разделять личности внутри себя — их не так много, такое под силу только шизофренику.
Для успеха выставки концептуального искусства необходим идеальный мэтч с куратором: именно он делает выставочное пространство продолжением художественного высказывания. А ведь без правильного пространства концептуальное искусство зачастую невозможно адекватно понять. Чем куратор выставки в таких случаях принципиально отличается от художника?
Я бы не разделял историю с концептуальными выставками и просто выставками. Куратор в любых случаях выступает примерно в одной и той же роли. Он не организует процесс, как режиссер, — его лучше сравнивать с режиссером монтажа: куратор дает оптику, показывает, что и за чем должно идти на выставке, чтобы фрагменты высказывания художника складывались в «предложения» и единый «текст».
У художника же развито совсем другое зрение. Он думает: эта вещь должна выглядеть вот так, а не иначе, потому что так диктуют законы пластики, композиции и так далее. То есть его волнует в первую очередь изобразительность. А куратор просто собирает конструктор «Лего» из предоставленного ему материала, выстраивает последовательность. Работа куратора дает художнику возможность увидеть свои же работы, но в другом порядке, в другом качестве. И при таком взгляде на них в этих работах появляется какой-то другой смысл. Конечно, существуют и художники-кураторы, которые сами видят, что и каким образом можно развесить, чтобы это приносило дополнительные возможности «прочтения» искусства. Но у меня таких амбиций нет, я просто художник.
При этом куратор — безусловно, художник. Если художник пользуется изобразительными материалами, то куратор — самими произведениями искусства. Но ведь они в его руках и становятся такими же изобразительными материалами! Художник — это подмастерье, а куратор — мастер. Вот такая диалектика.
Вы работали над выставкой как художник. Но все-таки это «реконструкция выставки» якобы нескольких других художников, то есть вы ее как бы только монтировали из «чужих» произведений. Эта работа не заставила вас почувствовать себя куратором, проявляющимся одновременно в двух ипостасях?
Пожалуй, все-таки нет. Я могу предлагать способ изображения каждого конкретного произведения, но не выстраиваю последовательность, в которой их выгодным образом можно было бы развесить.
Может быть, после работы над выставкой вы вдруг задумались о множественности отыгрываемых вами социальных ролей? Или о невозможности четко определить собственную субъектность. Эти вопросы, кажется, волнуют концептуалистов не в последнюю очередь.
Вновь вас огорчу: таких мыслей у меня не возникло. Но эта выставка действительно говорит о подобном раздвоенном существовании, о множественности состояний, в которых может пребывать человек. А проблематика, озвученная вами, действительно интересует концептуалистов. Во время пандемии я поставил на себя эксперимент — каждый день перерисовывал чужие картины, рисовал в блокноте чьи-то публикации из соцсетей… Мне хотелось попробовать быть не собой. Печатным станком, например. Чем-то, что не является человеком.
Есть мнение, что концептуальное искусство исчерпано и большинство выработанных советским андеграундом стратегий и приемов на сегодня бесперспективны. Концептуализм как-нибудь трансформируется? Чем он еще способен удивить искушенную публику?
Трансформируется, как и все вокруг. Концептуализм — это просто один из методов работы, один из возможных языков, который неисчерпаем в той же мере, что и язык русского авангарда начала ХХ века или язык эстетики нулевых. Все эти языки стали нам ближе благодаря развитию технологий, они для нас одинаково близки. И за счет этого они как бы «оживились», наполнились новым потенциалом, который может убедительно раскрыться в чьих-то новейших художественных практиках. Пока существует человечество со всеми его страстями и потребностями, говорить об исчерпанности чего-либо рано. Тем более в исторический момент, когда нам как бы принадлежит все — благодаря мгновенному доступу через интернет.