Новый сборник Анны Баснер вышел в издательстве «Альпина Проза». Три повести, три героини. «Сноб» публикует фрагмент из истории Таси.
День маминой смерти четырнадцатилетняя Тася провела с Нелли.
Они познакомились за несколько месяцев до того, как это случилось. Второкурсница филфака, на пять лет старше Таси. Папина студентка. Тася хорошо помнила, как Нелли впервые влетела в их захламленную кухню — а вместе с ней ворвалось, обдав Тасю «Рижской сиренью», обещание настоящей, взрослой дружбы. Не церемонясь, Нелли уселась на облупленный подоконник. Рукой угодила в граненую пепельницу, сдула сигаретную пыль, как поцелуй с ладони, рассмеялась — вся прозрачная, будто из кварца, насквозь просвеченная мартовским солнцем. Лохматое облачко русых волос, смешно оттопыренные розовые уши. Так болтала ногой, что сразу потеряла громадный отцовский тапок. Второй эффектно скинула следом — буду босиком!
Впрочем, никакие паркетные занозы и случайные синяки ей были не страшны. Казалось, при порывистом появлении Нелли квартира преображалась: на пути ее замысловатых мотыльковых траекторий сами собой расступались стулья, перелетали с полки на полку книги и даже морщины на лбах мрачных классиков, рядком бронзовевших в шкафу, немножко разглаживались. Безалаберная Нелли учиняла кругом какой-то собственный гармоничный хаос, в центре которого сияла безраздельно.
Они стремительно нашли общий язык. Нелли, вероятно, попросту нравилось внимание. Зажатую Тасю привлекала уверенность старшей подруги. Вызывала восхищенную зависть манера поведения — на кураже, с оттенком драматизма, но никогда не искусственная, полнейшая импровизация. Интриговал неупорядоченный график: как это, кутить до трех ночи и с легким сердцем позволить себе проспать первую, скучную пару? А уж ее одухотворенные окололитературные друзья с мерцанием в очах — диковинные птицы…
Тасин папа, Сергей Николаевич, тоже был писателем, но совсем иным, больше похожим на те самые бронзовые бюсты из шкафа: такой же тяжелый лицом, вечно насупленный, как Маркс, разве что без бороды. Носил во внутреннем кармане пиджака пухлую красную корочку Союза писателей, публиковался стотысячными тиражами, в своих увесистых томах воспевал трудовые подвиги агрономов и инженеров. Не давал заржаветь, по заветам Владимира Ильича, великому механизму, приводимому в движение всем сознательным авангардом рабочего класса.
А компания Нелли сплошь состояла из тонкокостных нимфоподобных поэтесс и красивых, словно демоны Врубеля, поэтов. Их школьница Тася изредка встречала у здания университета, где работал папа, и всякий раз заливалась стыдным румянцем. Этих ребят интересовала литература особенная, сложная, малодоступная. Ахматова, Волошин, Войнович… Первый подарок Нелли, тощая, вручную сшитая книжица, до сих пор лежал у Таси в ящике письменного стола — кустарно переведенный «Скотный двор» (это за двадцать с лишним лет до первой официальной публикации в журнале «Родник», только вдумайтесь!). Напечатан на папиросной бумаге — чтобы разобрать текст, приходилось подкладывать листы. Весь в правках и заклейках: машинистки, святые, ночами набирали сразу несколько копий, торопились, делали ошибки…
Стоило Тасе пару раз заикнуться при Нелли о своей внешности — ну, как это бывает в четырнадцать лет, когда кажется, что все видят, из каких ты вылеплена телесных изъянов, — Нелли раздобыла неизвестно где карнавальную маску Чиполлино. Чудовищную, криворотую, с картонным зеленым вихром и покарябанным носом. «Надевай», — велела безапелляционно. И поволокла безвольную от ужаса Тасю под ручку по Невскому проспекту, от Адмиралтейства до Московского вокзала. Сорок минут пешком. Три километра каждый второй встречный круглил на нее глаза и растягивал губы в противной усмешке. Поначалу это было непереносимо. Но где-то вблизи Аничкова моста, у литых атлетов и коней, в Тасе полыхнула вспышка озорного безразличия к косому взгляду. «Еще раз скажешь, что все смотрят на твой прыщик, повторим», — заявила Нелли на площади Восстания, когда Тася стянула маску с потного лица.
Мама дружбы с Нелли не одобряла категорически, мол, найди себе ровесницу, одноклассницу. Слишком взрослая компания. И напускалась на папу: почему поощряешь общение дочери с этой нахальной девицей? А Сергей Николаевич дурного не видел. Наоборот — студентка умненькая, веселая, с острым языком. Для Таськи отличный пример. Вон какую повесть написала, помогу ее в «Юность» к Полевому пристроить. И даже пошучивал: дескать, ревнуешь ты, Леночка, Тасю по-матерински… Раньше-то она с тобой в оранжерею ходила, а теперь бегает ко мне на филфак.
На это гордая Елена Георгиевна менялась в лице. Язвила, что на ее нелитераторский взгляд текст Нелли — неприкрытое и умелое подражательство Каверину. И морковку терла с удвоенным нажимом — так, что на следующий день рыжий сохлый ошметок обнаруживался под батареей у окна.
В тот день Тася, как обычно, поехала после школы на Университетскую набережную. Май выдался унылый, дождливый. Блеклое зеленое здание филологического факультета терялось в серой пелене. Издалека Тасе показалось, что кто-то, напоминавший отца, криво насаживая шляпу на затылок, бежал к автобусной остановке.
Внутри в коридорах стоял гомон. Двери триста седьмой аудитории были широко распахнуты, амфитеатр практически пустовал. Тася удивилась: по расписанию до окончания папиной лекции оставалось еще минут десять.
Там ее встретила Нелли — собранная, как гимнастка перед выступлением, с наморщенным, непривычно напряженным лбом:
— Сергей Николаевич сорвался по делам. Пойдем прогуляемся.
Тася машинально взяла протянутую руку:
— Может быть, лучше домой?
Нелли покачала головой:
— Прогуляемся. В гости заглянем. Тебе понравится. — И потащила Тасю скрипучими коридорами мимо истукана-вахтера к выходу.
Все время, что они тряслись в запотевшем автобусе, Тася слышала неясный тревожный дребезг, исходивший то ли из брюха допотопного транспорта, то ли из ее собственного сердца. Нелли тараторила о мельком пролистанном альбоме художника с рыцарским именем Винсент Ван Гог — это чувства, чувства написанные, понимаешь? — Тася не вникала. На улице Льва Толстого они вошли в неопрятный дом цвета жженого сахара, весь разубранный грязной лепниной.
Дверь квартиры на третьем этаже открыла Неллина безымянная однокурсница, маленькая, хрупкая, как рюмочка. Проводила их в задымленную комнатку-пенал, где было тесно от народа. Расположились кто как мог, скрючившись по двое, по трое в громоздких креслах, покуривали сигареты. На новоприбывших даже не взглянули. Более того, несмотря на многолюдье, внатяг висела плотная тугая тишина. Смысловым акцентом комнаты служил табурет с огромной чугунной сковородой, полной жареной картошки и торчавших вилок. Рядом, теребя в руках мятые листочки, переминался с ноги на ногу высокий парень — черноглазый, вихрастый, с рваной вольнодумной челкой и крупным римским носом. Одетый в полосатую рубашку и коробчатый, видавший виды костюм.
— Кто это? — спросила Тася у Нелли.
— Мумочка, — шепнула та. — Наш великолепный драматург Эммануил. Охмурил, бес, даму из Публички. Она его ночами пускает в закрытый фонд, где он переписывает Пастернака, Галича. Слушай.
Тут Мумочка изящным жестом вскинул руку с листами и завел: «Есть иволги в лесах, и гласных долгота…» Читал он медленно, почти без выражения, на низких нотах, необычайно глубоким для худого юноши голосом, на который Тася внезапно отозвалась всем существом, словно ее, продрогшую, с головы до пят укутали в теплую шубу из драгоценного янтарного меха.
Мумочка закончил. Спустя одну благоговейную минуту все разом заговорили, забрякали бутылками. Заметили и Тасю с Нелли. Повскакали с кресел, бросились обнимать, всучили каждой по захватанному стакану с мутноватым бордовым вином. К аким-то образом обе оказались в центре внимания. Нелли вдруг лукаво посмотрела на Тасю и обратилась к собравшимся с вызовом: «Угадайте кто!»
И, сделав долгую, глотком разбавленную паузу, принялась читать по памяти.
Она звучала высоко и чисто — серебряный камертон, по которому моментально настроились все. Слушали, склонив головы, мерно кивали в едином волнообразном ритме, даже дышали, казалось, синхронно, покачиваясь, как пришвартованные лодки на пристани. Под потолком в дыму оранжевым шаром плавал матерчатый абажур. На полке между книгами белела фаянсовая золотогривая лошадка. Тонкие вибрации строф перекрыли напряженный звон в Тасиных ушах. Вознесли, впустили ее в некое светлое необозримое пространство, где не существует людской тоски и тревог.
— Ну что? Поняли? — спросила Нелли.
Тася вздрогнула, будто от толчка.
— Да это ж Супранович! — воскликнул возбужденный большегубый парень, дергая узел узкого галстука невнятного болотного оттенка.
— А шиш тебе, — усмехнулась Нелли. — Молодой Мартынюк.
— Наш, факультетский? Шутишь? — опешил Галстук. — Да он же кондовый, дубовый…
Но Нелли резко его перебила:
— А это Таисия Сергеевна Мартынюк. Его дочь. — И указала на Тасю.
Так она впервые услышала папины стихи. А в это время в другом районе Ленинграда два санитара грузили маму на носилки.