В новом 87 сезоне театр «Сатирикон» представит премьеру Гоши Мнацаканова «Ковчег 2» — футуристическую притчу о последних людях на Земле, которым предстоит сделать выбор: улететь на Марс или остаться на погибающей планете. «Сноб» поговорил с Гошей о его подходе к режиссуре, тонкостях работы с актерами и о том, почему в постапокалипсисе он ищет место для надежды и человечности.
Ваш новый спектакль «Ковчег 2» — притча о будущем после глобальной катастрофы, где люди вынуждены покидать Землю. Почему вы выбрали именно эту тему?
Я обратился к этой теме, потому что сейчас столько разговоров про Марс, про новые планеты, про побег с Земли. Как будто мы уже все здесь решили — и теперь можно спокойно улетать. Но, по-моему, это скорее форма онтологического бегства — попытка не решать, а просто перейти в другое место. Если у нас внутри пусто, то куда бы мы ни полетели — возьмем пустоту с собой. У нас столько тяжести на душе и непонимания, что если бы и захотели куда-то улететь, ракета бы просто не поднялась.
Почему вы назвали спектакль именно «Ковчег 2»? Связана ли ваша история с библейским сюжетом?
Потому что «Ковчег 1» уже уплыл! Шутка. «Ковчег 2» — это метафора. Наша история рассказывает о спасении, но в новом контексте. Мы упустили что-то важное в самом начале, сейчас страдаем от этого и задаемся вопросом — можно ли все исправить и перезапустить Землю? Было бы неплохо!
В центре сюжета — инженер Василий Мухин, который не хочет покидать планету. Почему именно он стал символом сопротивления?
В наших фантазийных условиях остаться верным своему дому, своей яблоне под окном и не улететь на Марс — это и есть сопротивление. В стихотворении Арсения Тарковского есть такая фраза: «Живите в доме — и не рухнет дом». Это, если хотите, наша форма устойчивости — жить напрямую через свое дело. Это и есть тот редкий случай, когда человек выбирает не эвакуацию, а заземление. Жить в доме и не дать дому рухнуть не только физически, но и метафизически.
Несмотря на апокалиптический сюжет, финал оставляет надежду…
Но куда без нее? Без нее совсем нельзя. Жить без надежды — как есть блины без сметаны.
Вы исследуете темы прощения, личной веры и возможности перерождения после краха. Почему эти вопросы кажутся вам актуальными сегодня?
Потому что все уже упало, все уже треснуло. Никакой будущий крах не впереди — он здесь, просто происходит не взрывом, а тишиной, равнодушием, через ежедневное «и так сойдет». Как человеку после всей этой внутренней эрозии — цифровой, моральной, исторической — снова что-то почувствовать? Можно ли поверить не в идею, не в систему, а просто в человека? Я не знаю. Поэтому и пытаюсь понять. Прощение здесь — не религиозная категория, а форма антропологической реконструкции. Если человек не может простить, то он не может измениться, а если не может измениться — тогда зачем ему просыпаться по утрам?
Есть ли в спектакле момент, который особенно трогает лично вас?
Я бы сравнил выпуск спектакля с рождением ребенка. Если мыслить в такой парадигме, задаваться такими вопросами, то это все равно что спросить, какая часть тела моего ребенка мне больше всего нравится. Я не смогу ответить на этот вопрос, скажу лишь то, что мне нравится все. Меня трогает и тема, и то, что внутри, и то, что снаружи. Я одинаково с любовью отношусь ко всем частям этого спектакля.
Как вы строите работу с артистами? Даете ли свободу в трактовке или четко контролируете образы?
Есть разные режиссерские ходы, их на самом деле немного. Распределение ролей — это уже значимое решение спектакля. Безусловно, создавая спектакль, я подбирал свою команду, которая понимает меня с полуслова, а я понимаю и чувствую ее. Конечно, у нас царит свобода. За мной остается финальное слово, но я не четко контролирую образы. Многие вещи мы придумываем коллегиально, совместно, в первую очередь с доверием друг к другу. Если артисты что-то предлагают, то моя задача — в первую очередь понять их, почему они хотят это предложить. И в целом я очень люблю идти за артистами — их природа часто бывает неподдельна, они более тонко чувствуют мир, чем я. Мне нравится работать с ними как с художниками, как с соавторами — не просто в позиции «я режиссер, я вам говорю, что делать, а вы делаете». Мне нравится, когда в ходе создания спектакля все участники включаются в процесс и предлагают свое видение.
В ваших работах часто сочетаются гротеск и глубокая философия. Как вам удается балансировать между зрелищностью и смысловой нагрузкой?
На мой взгляд, требуется большое мастерство для того, чтобы подавать серьезные, глубокие вещи максимально просто. Я не могу сказать, что у меня это всегда получается, но я к этому стремлюсь. В этом и есть основная цель — постичь великое через что-то простое и через то, что рядом.
Если бы вам нужно было описать спектакль тремя словами, какими бы они были?
Космос.
Люди.
Свет.
Какой отклик вы ждете от публики?
Мне важно, чтобы зритель вышел не с ответом, а с каким-то вопросом. Театр — это все-таки не про доказательство, это не математика. Если после спектакля кто-то хотя бы улыбнется или посмотрит в небо — значит, все уже не зря.
В спектакле заняты артисты «Сатирикона», а сценографию создает Варвара Маценова. Как вы выбираете соавторов?
С Варварой Маценовой у нас настоящий творческий диалог. Она — очень глубокий, чуткий художник, который работает не просто с формой, а с состоянием пространства. Мы сразу почувствовали, что смотрим в одну сторону: Варвара очень тонко ощущает атмосферу, внутреннюю ткань спектакля. Для меня важно, что ее сценография — это не просто декорация, а часть действия, продолжение мысли, визуальный нерв постановки. Скажу, что это мой первый опыт работы с соавтором. И для меня он, безусловно, тревожный, так как художник-соавтор напрямую влияет на замысел, текст, визуальную составляющую и актеров. Если ты начинаешь работать с соавтором — то надо верить в этого человека и довериться ему. Мне это тяжело дается, так как обычно я тяну все на себе. Но, поскольку это большая форма, мне рядом был необходим человек. Варя — прекрасный художник, я рад, что мы работаем над спектаклем вместе.
Какие визуальные решения помогают раскрыть идеи спектакля?
Мне нравится, что, когда мы делаем фантазийный театр, на сцене есть элементы чего-то невероятно гиперреального. Например, в «Елизавете Бам» у нас все довольно сюрреалистично, но при этом стоит дом в настоящую величину. Здорово, когда мир привычных вещей и мир фантазий пересекаются. Так, в «Ковчеге 2» у нас будет стоять на сцене ракета в натуральную величину. Мы пытаемся ее запустить так, чтобы зрителям был слышен настоящий грохот. Визуал в нашем спектакле отвечает в большей степени за что-то очень знакомое: дом, ракета, дерево — настоящее, а способ существования героев — нет.
Может ли театр, по-вашему, влиять на общественное восприятие таких глобальных угроз, как техногенные катастрофы?
Я очень хочу верить в то, что искусство может влиять положительным образом на людей. Хотел бы привести слова лауреата Нобелевской премии Александра Солженицына: «Кто прояснит человечеству, что действительно тяжко и невыносимо, а что только поблизости натирает нам кожу, — и направит гнев к тому, что страшней, а не к тому, что ближе? Кто сумел бы перенести такое понимание через рубеж собственного человеческого опыта? Кто сумел бы косному упрямому человеческому существу внушить чужие дальние горе и радость, понимание масштабов и заблуждений, никогда не пережитых им самим? Бессильны тут и пропаганда, и принуждение, и научные доказательства. Но, к счастью, средство такое в мире есть! Это — искусство».
Беседовала Татьяна Анищенко