Вера потеряла сына Игоря — после этого ее мир перевернулся. У женщины обострился диагноз «шизофрения», пропали силы и желание что-либо делать, даже заниматься двумя детьми. Вместе с психологом Катериной Мурашовой она пытается найти выход и понять, как жить дальше, когда внутри — парализующая бездна горя.
В силу то ли жизненного опыта, то ли изначального душевного устройства я редко какие жизненные ситуации из принесенных ко мне в кабинет воспринимаю как «страшилки», так как почти все кажется мне «нормальным». Ну да, и такое тоже случается. Сейчас попробуем разобраться и решить, что тут можно предпринять. Забавно, но знаю из практики, что иногда именно вот эта моя позиция прямо сразу людям помогает: в моем поле у них самих меняется оптика, что в просторечии современных мемов проговаривается как «ну это, конечно, ужас, но не ужас-ужас-ужас». И наоборот: современная идея делать абсолютно из любого жизненного материала «психологические проблемы» и «психологические травмы» мне категорически не близка. Но бывают в моей практике пугающие даже меня исключения.
***
Мужчина и женщина вместе сидели на банкетке в коридоре. Увидев меня с ключом от кабинета, мужчина встал один, жестом то ли попросил, то ли приказал женщине остаться сидеть.
— Я буквально на одну минуту к вам зайду, — сообщил он мне. — А потом жена вам все сама расскажет. А я поеду на работу.
— Хорошо, — кивнула я.
Мужчина и женщина казались похожими. У них были худощавые, с правильными, но грубоватыми чертами лица. Люди с такой внешностью играли второстепенных положительных героев в советских фильмах 30–50-х годов. При этом сейчас на лицах обоих моих посетителей лежала какая-то страшная тень, вызывающая желание отвернуться и не смотреть. Несмотря на полутьму коридора, тень было отчетливо видно.
Мужчина зашел в кабинет, прислонился плечом к косяку внутренней двери, как будто ему было трудно стоять без опоры, и произнес как бы одним, явно заранее заготовленным предложением, не садясь и не поднимая на меня глаз:
— Не знаю, она скажет вам или нет, но у нее шизофрения, подтвержденный диагноз, и в больнице лежала, но это теперь, раньше нет, и дальше так невозможно уже, я готов сейчас детей у нее забрать, уйти, уехать далеко и жить с ними, и как бы забыть, но подлецом тогда навсегда, вы же понимаете, может быть, можно еще что-то сделать, чтобы не так, но я уже не знаю, и никто не может сказать, а остальное все она вам сама сейчас расскажет…
«А есть еще что-то “остальное все”? — растерянно подумала я. — Разве уже сказанного — недостаточно?»
Мужчина развернулся и ушел, так и не представившись, не назвав имени жены и не попрощавшись. Я с тревогой подумала о том, что где-то там внутри этой ситуации живут дети, причем во множественном числе. Дети, которых сюда не привели и которых я, скорее всего, не увижу. Им-то каково?
Женщина вошла в кабинет как-то боком и так же боком села на кресло. Я хорошо чувствую большую психиатрию, но у меня совершенно нет опыта работы с ней, особенно когда дело касается взрослых. Женщина явно на препаратах. Каких? Как давно? У нее сейчас ремиссия или обострение? Справляется ли с домашними обязанностями? Господи, этот безымянный мужик из советского фильма про сталеваров даже не дал мне возможности задать ему хоть пару уточняющих вопросов…
— Как вас зовут?
— Вера.
— Как зовут ваших детей? И сколько им лет?
— Лиза, Игорь и Стасик. Лизе пять. Стасику семь. Игорю — одиннадцать, нет, уже двенадцать… но… и…
Страшный, почти беззвучный плач, сквозь зубы и сжатые веки. Горе из каждой поры на лице, шее, даже из кисти руки, небрежно брошенной на подлокотник.
Это не ее болезнь. Это просто горе.
— Что случилось с Игорем?
По счастью, Вера практически интеллектуально сохранна, и даже не очень заторможена лекарствами («они почти на меня не действуют»), она может связно и последовательно рассказывать, и через десять-пятнадцать минут я уже все знаю про трагическое «все остальное».
Одиннадцатилетнего Игоря, едущего на велосипеде, сбила машина. Вины водителя в аварии практически не было: мальчики играли на даче, Игорь съехал с горки с тропинки между домами на проезжую часть, водитель грузовика увидел его в последнюю секунду, пытался затормозить, свернуть, въехал колесом в канаву, протаранил забор, но все равно сбил и ребенка.
Скорая ехала в поселок пятьдесят пять минут. Вера держала сына на руках. Он дышал и, кажется, даже был в сознании. Водитель с разбитым окровавленным лицом и двое дачных друзей Игоря орали: пацан, держись! Держись! Сейчас! Сейчас врачи приедут!
В реанимации Игорь «держался» еще пять недель. Врачи, по всей видимости, делали что могли, но повреждения были слишком серьезными. Три раза родителей пускали прощаться. Третий раз оказался «настоящим»: Игорь умер.
Похороны и следующие за ними два месяца Вера пережила как в тумане, но вроде бы нормально. Вставала, ходила, разговаривала, что-то вполне адекватное делала. Но никто от нее в это время особо ничего и не ждал. Все всё «понимали». И помогали как могли. А потом вроде бы должна была начаться, то есть возобновиться «нормальная жизнь». Но она все не начиналась. Наоборот, все становилось только хуже, и в какой-то момент Вера перестала вставать с постели. И даже дети не могли ее поднять. Она сама этот период помнит плохо. Растерявшийся муж вызвал на помощь тещу с тестем, а те вызвали медиков. Медики увезли в психиатрическую больницу.
В ранней юности у Веры был какой-то «нервный срыв» и госпитализация тоже была. Какие-то таблетки пару месяцев после — и вроде бы все прошло. Тогда никакого диагноза ей не поставили. И дальше все шло в общем-то хорошо: колледж, работа, замужество, дети…
Теперь психиатры говорят, что начало было все-таки тогда — в юности, а потом длительная ремиссия в благоприятных жизненных обстоятельствах. А теперь острое горе после потери ребенка снова запустило активный процесс.
Вера поняла психиатров так: если бы Игорь был жив, если бы он остался, я была бы здоровой.
— Это нехорошо так говорить, я понимаю, — сказала она мне. — Но Игорь для меня всегда был «главным ребенком». Я с ним и занималась много, и разговаривала, и любила его не так, как двух остальных. Теперь, когда его нет, мне и Лиза со Стасиком как будто стали не нужны. Мне все говорят: «Соберись, у тебя же еще дети остались, ты им нужна». Я головой понимаю, что они правы, но… не чувствую совсем ничего. Очень это нехорошо.
— Какие у вас отношения с мужем?
— Не знаю.
— Как это?
— Я и правда не знаю. И это не из-за сейчас, и не из-за болезни моей. Он мне даже предложения не делал, мы в загсе расписались, чтобы на Игоря что-то такое оформить, или на квартиру, не помню уже. Там удобно было, чтобы был зарегистрированный брак.
— А как же ваша семья вообще сложилась?
— Мы с ним на работе познакомились. Потом как-то сошлись. Ну и потом он однажды сказал: ну давай я тогда к тебе перееду, что ли? Я сказала: ну давай тогда. И все.
— Просто романтическая бездна какая-то… — вздохнула я.
— Он хороший вообще-то человек, — убежденно сказала Вера. — И отец. И все у нас нормально было. А теперь… я его понимаю, я бы сама с такой, как я сейчас… ну, не смогла бы… Если бы Игорь остался, у нас с ним все было бы хорошо. И вообще…
И вообще просто офигенский расклад у нас получается, подумала я. Есть безымянный мужик (Вера тоже не называет его по имени), который готов забрать от матери куда-то двух оставшихся детей и прожить с ними неизвестно где некую сумрачную жизнь, ощущая себя при этом подлецом до конца своих дней. Есть нездоровая психически мать, которой из всей семьи остро нужен был именно тот ребенок, который погиб (почему-то я ей верю, что это она не задним числом придумала) и с которым у нее была какая-то особая эмоциональная связь. Есть двое оставшихся маленьких детей, которые сейчас вообще непонятно где и как обретаются, и что с ними вообще происходит, если они уже почти год каждое утро встают и видят вот такие вот «родные лица» отца и матери, от которых даже у меня при беглом взгляде дрожь по позвоночнику…
Ясно, что никакие таблетки и никакая психотерапия сейчас Вере не помогут. А что может помочь? Говори прямо, не юли, велела я себе. Помочь ей сейчас может только Игорь. Или его проекция в ее собственных мозгах. И в ее жизни.
— Вы верующая или атеистка? — спросила я Веру.
— Скорее атеистка, хотя и крещеная, — ответила она. — Как случилось это, мне многие советовали: иди в церковь. Я пробовала, ходила, молилась. Ничего там для меня нет…
— Ну это, может, для нас даже лучше, — я окончательно решилась. — Вы понимаете, что все мы в какой-то степени остаемся, пока нас помнят?
— Да, это так, — немедленно согласилась Вера. В ее тусклых глазах неожиданно мелькнула тень заинтересованности, и я воодушевилась.
— Я предлагаю из интересов вашей семьи и ваших младших детей считать, что Игорь таки остался с вами.
— Как это? — Вера не возмутилась. Шизофреническая эмоциональная сниженность сыграла за нас. Смотрела на меня скорее с любопытством. Я вдруг стала ей интересна.
— Ну просто — остался, и все. У вас по-прежнему трое детей. Вы же никогда его не забудете, правда? Ну и вот, он у вас есть. Сколько времени вы уделяли Игорю в день, когда он был жив? Учитывая, что у вас муж, хозяйство, еще двое маленьких детей и к тому же вы, насколько я понимаю, работали?
— Сколько? — Вера задумалась, вспоминая. — Ну, утром я его в школу будила (младших отец в садик водил, а я Игоря кормила и собирала), за завтраком мы немного разговаривали. Потом он сам уходил. Днем я все крутилась чего-то — всем детям только про есть-мыться-убираться. А вот вечером перед сном мы с ним разговаривали обязательно — только вдвоем, обсуждали, как день прошел, придумывали чего-то на будущее… — Здесь женщина вытерла ладонью глаза, но это были обычные слезы, без всякой жути.
— Отлично! — с фальшивой бодростью заключила я. — Так все и оставим. Допустим, десять минут утром и пятнадцать — вечером. Это — время Игоря. И только его. Рассказываете, что произошло с вами, отцом, братом и сестрой, как они растут, что натворили, говорите, как вы его любите, как вам его не хватает. Плачете, если пожелаете, и смешное тоже обязательно рассказываете, можно мем из интернета показать: дети любят смешное. Прошло десять или пятнадцать минут, зазвенел будильник — и все, простились с Игорем до завтра. Только не забудьте важную вещь: Игорь должен расти. Через четыре года ему будет уже 16 лет — и вы будете говорить с ним как с шестнадцатилетним юношей. То есть динамика, понимаете? Но одновременно стабильность: 25 ваших минут в день принадлежат Игорю. Все остальное время — это время для оставшейся семьи, ваше собственное время, время друзей, знакомых, родственников.
— А как же вещи? — деловито спросила Вера. — Я же ему всегда вкусняшки покупала, игрушки, лего. И он такой модник был, всегда сам себе выбирал брюки, кроссовки…
— Да вообще не вопрос, — я легко отмахнулась от проблемы. — В вашем случае это даже не очень шизофренически будет выглядеть: купили, что ему бы понравилось, оно полежало сколько-то для Игоря, а потом он из этого вырос, а младшие — донашивают. Так же всегда в семье с несколькими детьми бывает…
— Да, действительно, — качнула головой Вера. — Я, пожалуй, попробую… Почему нет? Я же все равно чувствую его все время…
***
— Она мне все рассказала, — в этот раз мужчина сидит, свесив руки между коленями. — А я — психиатру. Он сказал: очень вредно, может усугубить состояние.
— Может, — кивнула я. — Жизнь вообще такая штука, все может усугубить. Ну а на деле-то что?
— На деле она на работу вышла и с детьми в настолки играет. Рассаду посадила на лето. Лиза со Стасом рады. Я тоже. Но стремно оно как-то. Она ему джинсы на вырост купила, они на полке лежат. И лего, а Стасику не дает. Говорит: не волнуйся, потом, когда ему надоест, все тебе достанется. И разговаривает каждый день. Смеется, плачет. С кем? Безумие ведь какое-то?
— У вашей жены психиатрический диагноз, вы не забыли? — резко говорю я. Потом смягчаюсь. — Человек вообще-то — это не то, что написано в его медицинской карте. Человек — это то, что он делает. С деланием… стало лучше?
— Намного. Даже не сравнить. Если вот этого всего, ну, которое с Игорем, не считать, то она сейчас практически как всегда была, ну… нормальная.
— Вы бежать с детьми уже не собираетесь?
— Нет. Зачем?
— Вот видите. Давайте так пока и оставим.
— А потом?
— Кто же знает. А вы знаете что, попробуйте сами хоть иногда с женой разговаривать.
— А о чем?
— О литературе и киноискусстве. Еще можно попробовать о политике, педагогике и кулинарии.
Вообще без протеста или удивления:
— Хорошо, если так для ее здоровья надо, я попробую.
«Хотела бы я послушать, особенно о киноискусстве и педагогике», — думаю я.
Опять собирается уйти, не прощаясь.
— Как вас хоть зовут-то?
— Феликс.
О господи… А ведь, если как следует разобраться, это очень сильная и даже по-своему гармоничная семья. Чудны дела твои…