«Сноб» публикует отрывок из романа — о первой любви, разлуке, эмиграции и ностальгии — классика испанской литературы Антонио Муньос Молина. Книга выходит в августе в издательстве NoAge в переводе Елены Горбовой.
Внутренние помещения аэропорта, по которым вел меня профессор Берсетт, направляясь к парковке, виделись мне просто великолепными. Автомобиль профессора Берсетта оказался огромным внедорожником, имевшим все основания вызвать у меня восторг. Впервые в жизни, и не сказать, чтобы без шока, я узрел ремень безопасности с автоматической регулировкой. Наружные зеркала оказались гораздо больше, чем у испанских машин. Автомагистраль, на которую мы скоро выехали, отличалась широтой Амазонки. По обеим сторонам простирались леса из высоченных зимних деревьев, и леса эти окутывались сумерками, переходящими в сероватую мглу, густевшую по мере приближения к холмам на горизонте. С наступлением темноты вдоль дороги включилось яркое освещение, мрак лесов сделался непроницаем. Меня, выходца с юга Европы, ждал настоящий шок от резкого изменения масштабов, от чрезмерности, экспансивности, бескрайности Америки. Без зазрения совести я стал говорить «Америка», а не «Соединенные Штаты», и это я-то, кто с младых ногтей презрительно бросал — «Гринголандия»*. С указателей дорожного движения, вознесенных на мощных металлических конструкциях и эффектно подсвеченных снизу, белыми буквами по зеленому фону неслись мне навстречу экзотические названия мест, номера дорог, цифры расстояния в милях — передо мной открывался целый континент. Высоко над головой парили, надвигаясь откуда-то издалека, ярко светящиеся вывески брендов фастфуда и гостиничных сетей, желтые арки «Макдоналдса», колокол «Тако Белла», других, пока что мне неизвестных: «Руби Тьюсдей», KFC, «Холидей Инн», «Ховард Джонсонс». Мой недосып и круговерть часовых поясов только прибавляли нереальности окружающему. Профессор Берсетт, ведя машину, разговаривал со мной по-английски, а я только смотрел на него, все более пристально в густеющей темноте, с легкой улыбкой того, кто практически ни черта из обращенного к нему не понимает.
Останавливаемся сделать покупки в невообразимых размеров супермаркете, первом «Уолмарте» в моей жизни. Эта его безмерность показалась мне обескураживающей, но в то же время эпической и даже кинематографичной: монументальные пирамиды рулонов туалетной бумаги и контейнеров с хлоркой для бассейнов, длинные, покрытые блестящим линолеумом коридоры, как тропы между ущельями полок, в их дальнем конце мелькнет порой одинокая грузная фигура с тележкой. Неожиданно для себя я забрел куда-то не туда, а потом очутился перед многометровой стеной, щедро увешанной гигантскими военными игрушками невероятного правдоподобия, причем каждая была упакована в пластиковый чехол, что послушно принимал нужную форму и усиливал блеск металлических изделий в неоновом свете, заливавшем все помещение, будто это чрево бесконечного холодильника, — пистолеты, пулеметы, охотничьи ружья с оптическим прицелом. Подойдя поближе и присмотревшись, я с содроганием понял, что это вовсе не игрушки, а самое настоящее оружие. Позже профессор Берсетт пояснил, что купить его можно с той же легкостью, с какой приобретаешь велосипед или тостер. Мы отправились дальше, и на каком-то участке автострады он принялся тыкать в окна, указывая на низкие строения с каллиграфически выполненными вывесками, оказавшимися магазинами по продаже оружия, и обратил мое внимание на периодически звучавшие выстрелы, напоминавшие фейерверк в летней ночи. Это клиенты продавцов оружия испытывают покупки в специальных галереях, исполняющих роль тиров. «Welcome to America»**, — сказал он мне, не знаю уж, с нотками ли сарказма или фатализма, незадолго до того, как мы съехали с шоссе, нырнув в холодную зимнюю ночь, под небо такой ширины, какой я никогда прежде не видел, — иссиня-черное, сверкающее созвездиями, и оно поразило меня еще больше, открывшись нам внезапно, без предупреждения, как возникало и преображалось в Америке столько всего, стоило нам свернуть с автострады и углубиться в лес, заехать в строй голых высоких деревьев, подсвеченных конусами автомобильных фар. Между деревьями время от времени, но всегда вдалеке, словно играя с нами в прятки, выныривал какой-нибудь дом с освещенным окошком или крыльцом. Это было похоже на сон, точно тебе снится лес, и ты идешь по этому лесу, на свет в домике, вспыхнувший где-то далеко впереди после долгих часов блужданий, будто разглядываешь картинку в книжке сказок.
Начиная лет с трех-четырех мою дочку так завораживали картинки в детских книжках сказок, которые я читал ей перед сном, что она видела их во сне. Как-то раз у нее поднялась температура, форменный жар, но она не пожелала отказываться от положенной ей сказки на ночь, и я читал ей «Пиноккио» с иллюстрациями Инноченти. Там был изображен злодей с длинной взлохмаченной бородой, перед огромным очагом. Огонь красным подсвечивал бородатое лицо, выпученные глаза, злобный смех. Дочка уснула, и той ночью ей снился костер, она сама рядом с ним, и тот бородатый злодей пихал ее к огню. Жар лихорадки во сне обернулся жаром пламени возле ее лица.
Наконец мы выехали вроде как на лесную поляну, и профессор Берсетт остановил свой шикарный автомобиль возле неровной линии кирпичных домов в два и три этажа, взбиравшихся по склону. В одном из них мне и предстояло прожить ближайшие месяцы, целый семестр, лицемерно обозначенный как весенний, однако состоявший большей частью из суровой зимы и — внезапно — пылающего лета, влажного липкого пекла, типичного для болотистых тропиков. Едва профессор Берсетт открыл дверь в мое новое жилище и повсюду зажег свет, все вновь предстало моим глазам совершенно восхитительным, солидным, несколько гипертрофированным — от телевизора до платяного шкафа, окон, кровати, ванны, телефона, образчика мощных американских телефонных аппаратов тех лет, угловатых и тяжелых, словно высеченных из чрезвычайно твердого и прочного материала. В монументальный холодильник профессор Берсетт предусмотрительно поместил еду и напитки, в том числе бутылку риохи и блюдо быстрого приготовления марки Lean Cuisine, к которой в те месяцы я, кстати сказать, пристрастился или же с которой смирился. Оперативно, хотя и с максимально возможной педагогической внятностью, отчасти обесцененной моим ограниченным пониманием языка, профессор Берсетт проинструктировал меня относительно использования кухонной техники, после чего распрощался со мной до утра, оставив меня в первой для меня американской ночи одного — растерянного, возбужденного, сбитого с толку, с трудом осознающего шестичасовую разницу с Испанией, те шесть часов, на каковые опережает теперь меня то время, в котором живет моя дочка, и она, конечно же, в данный момент спит сладким сном, спит в своей комнате, а я помню детскую во всех подробностях, ведь многое из того, что там есть, я выбирал сам. Когда я выходил из машины, в лицо мне ударил сухой морозный ветер, густо напоенный лесным ароматом. Теперь же, в доме, я почувствовал, что отопление работает на полную катушку и внутри стоит жара, от которой у меня уже застучало в висках, и начинает кружиться голова, а я не могу снизить температуру, так и не поняв разъяснений профессора Берсетта по части термостата.
Я приоткрыл окно, и клинок холодного воздуха рассек комнату. На меня обрушилась вселенская тишина. Лес начинался в считаных метрах от окна, возле которого я замер, словно под гипнозом. Стоило прижать к стеклу ладонь, как удушливая жара комнаты сменялась ледяным холодом. Профессор Берсетт давно уехал, а я все стоял, даже не прикоснувшись к чемоданам на полу, будто в глубине души так и не мог поверить, что доехал до пункта назначения и буду жить здесь, что следует начинать устраиваться, нужно застелить кровать, разложить туалетные принадлежности в ванной комнате, а одежду поместить в шкаф. В доме, которому суждено было стать моим, я себя ощущал, словно в транзитной зоне аэропорта. С одной стороны окна выходили на лес, с другой — на парковку. Тогда я и представить себе не мог, сколько часов предстоит мне провести, глядя на этот пейзаж, часто — на ногах, в тишине и одиночестве, отменяющих всякое представление о времени, или же в крутящемся кресле, обтянутом потертой на подлокотниках и спинке кожей, в кресле, которое станет моей норой внутри другой норы, когда бессонными ночами я буду разворачивать его к старинному телевизору, чтобы, один за другим, смотреть черно-белые фильмы, мрачные вестерны и триллеры категории «В» сороковых годов, чьи герои отличались статичной торжественностью, словно фигуры на фресках Джотто, те фильмы, которые телеканалы крутят в такие часы, что время показа само по себе гарантирует этим лентам забвение и диковинную репутацию маленьких, наполовину тайных шедевров. Крайняя степень усталости удерживала меня на ногах в ту первую ночь, не давала совершить очередной шаг прибытия: открыть чемодан, вынуть хотя бы несессер с туалетными принадлежностями, почистить зубы, лечь в постель. Глаза у меня закрывались, виски ломило, голова кружилась. Веки я поднял спустя несколько минут или же секунд сна, дивясь размерам кровати и комнаты, в которой проснулся, поскольку все это успело выветриться из моей памяти, едва я провалился в сон. Сердце мое пустилось вскачь бешеным галопом, когда мне почудилось, будто я не один, что кто-то смотрит на меня, глядит пристально, не отводя глаз. Голое, без штор, окно спальни казалось непропорционально большим, словно на полотнах Эдварда Хоппера. А за ним, всего в нескольких шагах от меня, на асфальтовом островке между домом и лесом стоял и глядел на меня олень, то ли обычный, то ли благородный, с длинной горделивой шеей и ветвистыми рогами, и его огромные внимательные глаза сияли во тьме.
*Словом «гринго» (исп. gringo) называют чужака, приехавшего из США.
**Добро пожаловать в»Америку (англ.).