Многослойное этническое фэнтези фольклориста и антрополога Ирины Богатыревой. «Сноб» публикует отрывок из книги, выходящей в «Редакции Елены Шубиной» в серии «Другая реальность».
Тойгоны от меня отступились, но Пырра не хотели меня кормить просто так, на меня мясо тратить. Я плохой дочерью оказалась, ленивой. Много по лесу бегала, мало в доме работала. По лесу ходишь, так хоть дичь добывай, так Пырра мне говорили.
Я и пыталась, но не охотник я, мне всех жалко. Увижу зайца — жалко зайца. Встречу кабаргу — жалко кабаргу. Самых старых только и добывала. А старое мясо что — зубы сломаешь. Пырра злые на меня жили. Я понимала: не нужна я им, избавиться от меня они хотят. Я всё старше становилась, не место мне было уже в доме детей, девочки и младше из него уходят. А куда уходить, если не замуж?
Потому, когда опять приехали сваты, Пырра и смотреть не стали на жениха: очень хотели меня спровадить.
Сваты не сразу приехали. Три года прошло, я большая совсем стала. Большая и глупая. Слух о моей болезни забылся, я и не болела с тех пор больше. Сильная была, высокая, как дерево, прямая и такая же твердая. Но и дикая, как анат. О себе не думала совсем, о нарядах не заботилась, украшений не носила.
Пырра все это знали, поэтому, когда приехали сваты, стали меня собирать. Сразу не повели в дом, а сделали баню и сказали: «Иди помойся, дочка, праздник у нас». Я поверила, пошла мыться. А как вымылась, выхожу — одежды моей нет. Чужая лежит, красивая, бисером расшитая, тонким мехом отделанная, дорогая. Обувь тоже новая, все дорогое и красивое, — но не мое. Мое ладное было, удобное. В нем хорошо по лесу бегать. А это все как колода, ни шагнуть, ни повернуться.
«Где моя одежда?» — я у Пырра-матери спросила. Тут она и сказала, что ждут меня в доме.
Я все поняла. Сердце во мне упало. Как куклу дала себя одеть. Как мертвую дала себя расчесать и прибрать. И как привели меня Пырра в дом, где гости уже сидели, все ахнули — красивой я оказалась, статной, лицо у меня было пригожее, одежда новая сидела ладно, и сама я вся сильная, рослая.
Как на оленуху на меня гости смотрели. Как оленуху оценивали. Я же стояла ни жива ни мертва. Глаз не поднимала, слова их мимо меня летали. Поняла только, что снова Тойгоны приехали, но не княжья семья теперь, а пониже кто-то. Но Тойгоны же все равно!
«Волки, — думала я. — Не дамся. Убегу, — думала. — Удавлюсь. Отравлюсь».
Как праздник прошел, не помню. Гости быстро сговорились. Назначили свадьбу через три дня. Оленей отдали за меня, меду, бисеру, еще чего-то. Я не помню, я не слушала.
А как уехали они, я в лес побежала. Змеиной травы нашла. Уже осень была, но она долго держится, до самых холодов, и силу свою не теряет. Нарвала охапку. Страшная это трава, оленя убьет, если наестся ее олень. А человеку и того меньше надо. Но я о жизни не думала, мною упрямство одно владело. Отравлюсь, думала, но не стану никому женой.
Так я бежала, дороги не разбирая, с этой травой в охапке, бежала, бежала — и вдруг кубарем скатилась в овраг. Не заметила его, забыла. И тут со мной что-то случилось. Будто жилы подрезали, сил не стало совсем. Как скатилась в мягкую палую листву на дне оврага, так и осталась в ней лежать. По дну ручей течет, под камнями журчит. Над головой небо высокое, лес шумит. Птица пролетела. Дятел вдали застучал. А я лежу на дне, прямо в ручье, с охапкой змеиной травы, смотрю на небо, на деревья, палые листья на склоне оврага, вижу — то тут, то там блеснет битое стекло, пустая бутылка, пакет зацепился, шуршит на ветру, моток ржавой проволоки выбился из-под камня, как мертвецкие волосы, сломанный стул, рваная, полусгнившая картонная коробка, битый кирпич, ножка от кровати, выцветшая, белесая пластиковая игрушка — детский самосвал… Мусорный овраг. Грязный.
А сверху летят голоса. И дымком тянет. Там, дальше по оврагу, люди сидят, огонь жгут, мясо жарят. Молодые люди, не старые. Голоса высокие, ломкие. Громко говорят и смеются. Я голоса слышу, но речи не разбираю. Не понимаю слов. Непонятно они говорят. Что за люди там, думаю. И что это за странные вещи? Откуда такие слова в моей голове? Или я уже отравилась змеиной травой?
Поднялась, вылезаю. Сумерки уже, почти совсем темно, только свет костра пляшет за кустами. Не было же костра, когда шла сюда, думаю. И людей не было. И кому сейчас огонь здесь жечь, зачем? Или дети?
Тихонько, чтобы не вспугнуть никого, подхожу к кустам, выглядываю — нет, не дети. Молодые парни там сидят, только странные все, не наши, одеты не по-нашему: ни шуб, ни парок, ничего такого. У костра сидят. Пахнет вкусно. Они смеются. Девушки там тоже есть, хотя я их не сразу признала — они совсем странно одеты, у одной даже ноги голые. Странно мне это, но интересно. Я сижу, смотрю. Один обнимает деревянный короб, на коробе — леска: струны. Я смотрю и понимаю: гитара, хотя откуда знаю, что так называется? Не видела же этого всего никогда.
Но и парень как будто не видел. Пальцами еле зажимает, бренчит, а ничего не выходит. Он напрягается, хмурится, силится звуки друг с другом связать, а все вокруг над ним смеются. И я понимаю вдруг, что мне ясны их слова. Будто сами собой они загораются в моей голове, как и в овраге чужие слова у меня в голове загорались, словно всегда там и были. Как если бы я зимой под лед заглянула в озеро, а там рыбы на мелководье толкутся, и мне понятна эта рыбья толчея и рыбья речь, только смысла для меня в ней нет — чужая жизнь, рыбья.
И тут так же.
— Мя-у, мя-у! — Вот визжит самый маленький и вертлявый парень, изображая, будто поет.
— Придурок! — смеется над ним девушка с голыми ногами и шлепает его ладошкой по голове.
— Эй, Димон, харэ кота за яйца тягать. Дай вон Ильдару, — говорит кто-то третий.
— Ильдар, ты умеешь? — спрашивает девушка. — Ой, сыграй, а! Ну пожа-алуйста.
Все смотрят на парня, он самый старший, рослый, на нем лежит тень, он поодаль от огня, и я его вижу плохо. Они тянут гитару над огнем — ему. Он молчит, а сам глядит на другую девушку — она тоже в стороне, у нее волосы длинные, черные и глаза узкие, не как у остальных. Она больше других на человека похожа. Молча сидит, на него не смотрит.
Ильдар берет гитару.
— А чего петь-то?
Вокруг говорят что-то. Он трогает струны, поправляет колки, настраивает аккордом.
— Что спеть? — повторяет, поднимая на нее глаза.
— Цоя знаешь?
У нее низкий голос. Она красивая, как сама жизнь. Я смотрю только на нее.
Ильдар ухмыляется. Пробует пару аккордов и потом уверенно начинает:
— Белый снег, серый лед на растрескавшейся земле, одеялом лоскутным на ней город в дорожной петле…
Все слушают, притихают. И она слушает. И я слушаю. Обнимаю свою змеиную траву, стебли сыплются мне под ноги, и я тихонько делаю шаг из кустов. Сама не замечаю, как выхожу — на его голос, на их свет, — стою и смотрю из-за огня — на нее одну смотрю.
Она слушает, глядя в огонь.
А потом поднимает глаза. И видит меня в темноте.
И кричит:
— А-а-а-а! Уйди! Уйди! — вскакивает, отпрыгивает дальше в темноту, машет руками. В глазах — ужас.
— Ты чего? — все тоже вскакивают, всматриваются.
Гитара затыкается. Ильдар на ногах. Он прыгает за костер, к кустам — но меня там уже нет. Я со всех ног бегу обратно, к оврагу, не различая дороги, слышу, как хрустит под ногами мусор.
— Настька, ты больная? Чего визжишь, с ума совсем сошла?!
— Там кто-то был! Там, в лесу!
— Да нет там никого. Фу, дурой сделаешь.
— Был! Я видела! Там стоял!
— Да кто хоть?
— Не человек.
— Лось, что ли?
— Какой еще лось! Это кто-то… Я не знаю…
— Ты накурилась, что ли? Нам бы отсыпала. Димон, пиво тащи…
Голоса все дальше, все тише — а я скатываюсь в овраг, валюсь кубарем, качусь — и растянулась на дне, на камнях невидимого ручья.