28 августа СмешBand празднует 10-летний юбилей в Зелёном театре ВДНХ. Автор «Сноба» Егор Спесивцев поговорил с создателями проекта Мариной Ланда и Сергеем Васильевым о главных впечатлениях детства, «несбывности» и историях создания некоторых тем для мультсериала (фанатам «Космической одиссеи» — сюда).
Сноб: Два эпизода «Смешариков» под названием «Космическая одиссея» меня в детстве эмоционально сломали: там под написанную вами музыку в открытом космосе (почти) умирал Пин. У вас есть похожие впечатления из детства? Когда смотрели или читали что-нибудь «детское», и вдруг открывалась бездна.
Марина Ланда: У меня это был «Пер Гюнт» Грига.
Несмотря на то, что мне было 5 лет, на меня эта музыка произвела невероятное впечатление. Она не то чтобы меня «перевернула», но очень точно настроила на эту григовскую щемящую интонацию. Второе такое ярчайшее впечатление — это «Оливер!». А что касается книжек — очень нравились «Дикие лебеди» Андерсена.
Сергей Васильев: «Русалочка» ещё. Это было на «пострадать».
Да, мне очень было этих героев жалко. Я им хотела помочь, но не могла. Во всех этих произведениях есть ощущение… «несбывности». Когда герой хочет сделать что-то, что у него навряд ли получится, но ты всё равно ему душой пытаешься помочь, посочувствовать. Вот эта «несбывность» для меня имела большое значение.
Меня так «опрокинул» один момент из «Судьбы человека» Бондарчука. Мне было совсем мало лет, родители куда-то ушли, и я по телевизору смотрел этот фильм.
Там был эпизод, когда машина по полю несётся под обстрелом. Герои сидят в кузове, а ещё один солдат бежит за машиной, пытается тоже залезть. Ему другие тянут руки, он им навстречу тянет, ещё чуть-чуть совсем — и дотянется, схватит. Но он не дотягивается. Начинает отставать, и прямо на то место, где он стоял, ложится взрыв.
Второй такой момент был с «Чапаевым»: я просто физически не мог пережить финальную сцену, когда он тонет. Вот это его «врёшь, не возьмёшь!», он плывёт, Петька смотрит. Я уже взрослым как-то на спор садился пересмотреть ещё раз: «выдержу или нет?». Для меня это был настоящий удар. Неотвратимость гибели любимого, хорошего человека. И ничего нельзя поделать, а хочешь всей душой.
(смеётся) У меня «несбывность», у Серёжи неотвратимость…
Поэтому и такая весёлая музыка.
Сноб: Вернёмся к моей детской травме: как вы написали тему для «Космической одиссеи»? Понятно, что есть фильм Кубрика, но вряд ли вы обращались к нему.
Действительно, здесь была очевидная отсылка в самой истории, но у Кубрика в фильме, насколько я помню, звучит симфоническая классическая музыка. Мы здесь пошли от нашей любви к двум удивительным советским авторам — Зацепину и Артемьеву. У них ведь было много экспериментов с электронной музыкой. Наверное, эта интонация нас в «Космической одиссее» и вела. Кубрика там было немного.
Кстати, некоторые темы у нас так и назывались — «Артемьев». И мы сразу понимали интонацию: что вот эта труба или вот этот звук, грубо говоря, «отсюда». И так гораздо проще понимать друг друга. Мы росли на разной музыке, но у нас очень много точек пересечения, поэтому нам зачастую даже не надо объяснять. Достаточно сказать: «Это должен быть… Артемьев!» — и сразу всё понятно. Потому что это конкретная интонация. В «Космической одиссее» мы понимали, что нужно сыграть космос, само пространство, но при этом хотелось ещё и щемящей…
…«несбывности»!
Сноб: Пин там тоже, кстати, пытается «схватиться»…
…и не хватается (смеётся). Да, это к нашему разговору очень подходит.
Сноб: Кстати про интонацию: я в конце прошлого года слушал тогда ещё не доделанный альбом «Мегаполиса» на их репетиционной базе, и там какие-то «отброшенные» песни тоже назывались в честь Котеночкина, например.
Да, мы знаем Олега (Нестерова, лидера «Мегаполиса» — прим. ред.), он потрясающий музыкант. Собирались с ним сделать песню для «СмешКаверФеста», но какая-то организационная глупость помешала этому состояться. А разговор был. У них семья любит Смешариков.
Сноб: Пойдём дальше по «темам». В эпизоде «Герой Плутона» тоже «космические» мотивы, но интонация уже совсем другая. Помните, откуда она взялась?
(пауза) Блин, вот этого не помню. Саму серию частично помню…
А я нет.
Она была во времена, когда обидели Плутон. У него отняли статус планеты, и Лосяш там был в протесте, подвесил себя на дереве. А потом к нему прилетели плутоняне. Но вот как мы это написали, честно говоря, не могу вспомнить. Могу сказать, что из «космических» нам до сих пор очень близка тема Биби. Она точно будет среди «десяти любимых», хотя и понятно, что они все для нас родные.
Сноб: Долго над ней сидели?
Очень. Мы очень долго искали звук. Ещё до того, как складывается мелодия, мы часто ищем звук, из которого она рождается. С Биби был именно такой случай. Мы искали такой синт, чтобы он ассоциировался с чем-то неживым, металлическим…
…но и обязательно живым.
Да, и вот этот «дилэй», который там есть, когда звук рассыпается, мы ловили несколько дней. Поэтому тема Биби для нас очень важна: и музыкальная, и его линия как героя, их взаимоотношения с Пином. Лёша (Алексей Лебедев, сценарист «Смешариков» — прим. ред.), конечно, молодец: взял самого холодного героя…
В смысле Пина.
Да, это я не про Биби. Взял холодного Пина и сделал его вдруг сердечным и чувствующим. Подарил ему тёплые (хотя и непростые) взаимоотношения с сыном.
Сноб: В «Бутерброде» тоже запоминающаяся тема, и отсылка к Хичкоку в некоторых моментах более чем очевидная. Саундтрек из «Психо» не переслушивали?
Нет, мы никогда не переслушиваем. И все ребята у нас на студии знают, что мы просим референсы не давать.
Потому что мы должны сами почувствовать. А потом уже это может быть и наше внутреннее обращение к Хичкоку, которого мы, кстати, оба очень любим и пересмотрели все его фильмы.
Нам референс мешает: мы начинаем с ним бодаться, а это не наш путь. Наш путь скорее актёрско-режиссёрский: мы получаем, условно говоря, пьесу и дальше должны в неё погрузиться, примерить роль на себя. Нам обязательно нужно в материале какое-то время пожить, почувствовать себя немного его соавторами. Тогда мы начинаем внутри себя слышать то, что, на наш взгляд, даст эпизоду объёма, добавит какое-то дополнительное отклонение или, наоборот, усилит его впрямую.
Да, это важный момент, когда мы интуитивно понимаем — нужно поддержать какую-то линию или пойти с ней вразрез. Но сначала её нужно пропустить через себя.
Сноб: Бывало так, что радикально переделывали песню?
Конечно. Была такая песенка «Мнём мы мнём». Она была написана не для серии «Смешариков», а для пластилиновой компьютерной игры «Параллельные миры», но по духу она абсолютно «смешариковская». Там у нас был совсем другой припев.
Мы придумали, что его будет петь девочка, записали её. Девочка была очень смешная, звучание могло получиться очень необычное.
Но мы ошиблись, когда пошли «от головы». Мы периодически так делаем, но это не главный наш орган. Дело в том, что первый куплет у нас был в духе Тома Уэйтса, а потом мы хотели «выломиться» — и превратить это в детскую песню. То есть сначала это как бы поют пластилиновые маньяки: «мнём мы мнём»…
…а потом выходит тот, кто мнёт — то есть ребёнок.
Такая у нас была режиссёрская концепция. В режиссуре это вообще часто встречается, когда голова у режиссёра слишком большая и тяжёлая. Это фигово.
(смеётся) Мешает, да. Короче говоря, мы записали эту песню, её приняли, сказали: «ура-ура!». А потом пришли домой, поставили её ещё раз, дали послушать нескольким друзьям, которым доверяем очень…
Это как раз Лёша Лебедев, Джангир Сулейманов — один из наших режиссёров и замечательный художник, который оформляет СмешBand. По-моему, тогда мы отослали песню Джанику, и он нам сказал: «Ребята, что вы наделали? У вас такой Том Уэйтс шёл в начале. Куда вас занесло?».
Мы придумали другой припев, упросили на студии его переписать — и песня вошла в том виде, в котором мы хотели. К счастью, это был не мультфильм, и нас не подпирали сроки, как это часто бывает, когда просто физически не хватает времени.
Сноб: Это обидно.
Ужасно обидно. Когда ты понимаешь, что нужно ещё немного времени, но работаешь под эфир, и его неоткуда взять. Я помню, когда был фильм «Смешарики. Начало», нам всё время звонили и говорили: «Из-за вас студия не уходит в отпуск».
«Дети плачут! Женщины рвут на себе волосы!» (смеётся). Они просто знали, что мы люди нервные.
В результате, конечно, мы были в загнанном состоянии. Может, сейчас мы бы что-то сделали по-другому.
Сноб: А что именно?
Я думаю, уже можно рассказать эту историю, столько лет прошло. У нас между собой есть такой мем. Мы каждый раз, когда начинаем работать, говорим: «Главное, чтобы не было “Прохожего”». Это касается как раз «Начала»: мы для этого фильма написали много песен и в том числе песню «Прохожий», которую поёт Николай Фоменко: «Спасибо тебе, прохо-о-ожий!» — может, помните.
Поёт, надо сказать, прекрасно.
Очень хорошо поёт. И вот, когда сведение фильма закончилось, мы сели смотреть его от начала до конца. «Прогон» — это вообще самое главное: сразу же чувствуешь, чего не хватает, что лишнее, насколько песни сочетаются друг с другом. Короче говоря, посмотрели — и стали очень сильно сомневаться, нужна ли вообще эта песня.
Начали Дениса Чернова (режиссёр фильма — прим. ред.) упрашивать: «Давай уберём». А Денис был тоже ужасно уставший, потому что пять лет эта работа шла, всё было очень непросто. И он нам сказал, мол: «Не-не-не. Оставьте фильм в покое». Мы тоже были измождены, поэтому сдались. Обычно мы не сдаёмся, мы упёртые.
Этим славимся.
Да, но вот здесь сдались, песню оставили. Сколько лет прошло, а мы до сих пор считаем, что были правы: эта песня там не нужна. Музыка — да, должна была звучать, но не самостоятельная песня. Её можно было бы дать отдельно, в качестве «бонус-трека», но в фильме она мешает.
Да, создаёт ощущение избыточности песен. Теперь у нас есть такой показатель: «Главное, чтобы “Прохожего” не было». Чтобы не переборщить.
Есть такое выражение, которое я не помню, где услышала, но оно очень важное: «Улучшение путём вымарывания». Это очень мудрые слова. Рязанов же рассказывал, что он из «Жестокого романса» вырезал целую линию с Гурченко.
И в музыке то же самое. Очень важно почувствовать лишнее.
Сноб: Вы не считали, сколько песен написали для «Смешариков»?
Одних тем около 300. А песен… даже не знаю. Много.
Сноб: Случалось так, что садитесь за 301-ю — и совсем «не идёт»?
Да!
Сказали мы хором (смеётся). Многие песни и темы рождались мучительно, от безвыходности. И, конечно, наше отношение к тому, что такое вдохновение, очень изменилось. Поначалу это было вдохновение нового дела, влюблённости в героев. Когда это становится ежедневным обязательством, это уже совсем другое дело.
Особенно когда это был сезон в 3D, который нам категорически не нравился, но всё равно надо было делать. И там, кстати, возникли какие-то песни, которые были недурны. Но это было наперекор.
Сноб: Как вы преодолевали ступор?
А как это обычно бывает? Садишься и начинаешь что-то пробовать. Нас, слава богу, двое. Один говорит: «Нет, ничего не получится», а второй стучит кулаком и отвечает: «Надо».
В этом смысле двое — это хорошо. Не всегда хорошо, но в этом моменте точно (смеётся). И ещё нам очень помогает, что мы оба люди театра, а это определённая школа, где тебе прививают умение…
…управлять своим вдохновением.
Да, «встал и пошёл!». Это даже строже, чем с кино, потому что перенести ничего нельзя. Спектакль сегодня — значит, что бы ни происходило, ты должен его сыграть.
Станиславский же примерно это и сформулировал. Каждый день ты входишь, грубо говоря, в одну и ту же комнату. В первый раз, в десятый, в двадцатый, в пятидесятый. И каждый раз ты должен в неё входить, как в первый. Как это сделать? Нужно постоянно держать себя в тонусе, подкручивать какие-то свои винтики. Потому что каждый актёр — сам себе пианист, сам себе рояль и сам себе настройщик.
И когда ты всё это сделаешь, как ни странно, оно тут же «приходит».
Очень важно при этом не относиться к себе и своему творчеству слишком серьёзно. Это может сильно творчеству навредить. Намного лучше ко всему, что делаешь, относиться с долей иронии, и уметь себя по ушам ударить, если что. Мы — люди ироничные, и самоироничные, что ещё важнее. Это нам очень помогает.
Сноб: Когда «Смешариков» переводили на другие языки, песен это тоже касалось. С вами обсуждали, как они должны звучать, например, на английском?
Многое из этого делал Игорь Яковель, наш звукорежиссёр. Он хорошо владеет английским языком, поэтому стал куратором этого процесса. И он, конечно, полноправный член нашей команды. Его студийная работа очень важна. То, как он работает с нами, когда мы встаём по другую сторону микрофона, — невероятно.
Я помню, когда стали появляться переводы. Сначала, по-моему, была немецкая версия, потом венгерская, чешская. Китайскую версию помню.
Мы в это не были вовлечены, но поначалу очень развлекались. Это просто было любопытно слушать. К сожалению, Игорю не всё удавалось контролировать. С английским вариантом это получалось делать, а дальше уже не совсем. Интересно, что всегда видно было, кто переводит спустя рукава, а для кого это правда важно.
Да, где-то серьёзно был нарушен ритм, потому что слово не помещалось, но его всё равно вставили. Иногда вообще всё было нарушено, но исправлять ничего не стали, потому что «ну и ладно».
А где-то делали очень прикольно, хотя этому не так много внимания уделяют. Особенно приятно, когда не только ритмически, но и фонетически близко переводили песни. На мой взгляд, это высший пилотаж, я очень мало такого встречал. И вот немецкая версия была очень хорошая. И по смыслу близко, и фонемы похожие. То есть несколько таких примеров было. Но в основном, конечно, это был бардак.
От каких-то версий оставалось только развести руками и нервно смеяться, потому что сделать ничего нельзя — всё уже записано.
Я в какой-то момент уже перестал слушать, потому что стал слишком много расстраиваться. Думал: «Ёлки-палки, мы тут умираем, ищем фразеологию, чтобы это ещё и со смыслом было, и вкусно пелось, а они потом вот так поступают».
К слову о переводе. Фонемы важнее слов? Если вы, допустим, сочиняете песню, и звук ведёт в одну сторону, а смысл — в другую, вы за чем последуете?
Наверное, не за звуком. Это всё-таки не наш случай. Мы очень большое значение придаём смыслу. Стараемся, чтобы мозги ещё совсем не скисли, его туда каким-то образом интегрировать. Но это хороший вопрос, потому что фонетическая сторона тоже важна. Я надеюсь, что «Смешарики» и в смысле этого «звука» отличаются в какую-то хорошую сторону, потому что там, по-моему, есть удачные находки.
Кстати говоря, в прошлом году вышла книга «Песни Смешариков». Это Серёжины стихи, только теперь изданные. Если кто-то захочет их отдельно прочитать…
Сноб: Какой текст дался сложнее остальных?
Такой не один, но вот с «Вести-бу-би-лю-би-бу» был долгий и мучительный процесс по части вдохновения. Я в какой-то момент просто в отчаянии был. Не понимал, как подобраться к теме вестибулярного аппарата. И это решилось через…
Сноб: …набарматывание?
Не только, скорее через актёрское проживание. Когда ты встаёшь в позицию человека, у которого вестибулярный аппарат сейчас откажет, — это вот оно и есть. «Вести-бу-би-лю-би-бу» может получиться только из такого опыта.
Сноб: Вопрос глупый, но задам: любимую песню из своих можете выбрать? Можно ту, в которой лучше всего «интонация», характерная «Смешарикам», проявляется.
Иногда интонация всей песни зависит от одного слова. Я считаю, например, что слово «жаль» решило судьбу «Новогодней колыбельной». Потому что у каждого своё «жаль» найдётся, в любом возрасте. Я, наверное, её назову.
Ну, есть такая песенка, её мало кто знает, потому что она была в 3D-сезоне…
«Я всё-таки есть»?
Да, она. Я очень хотел в своё время, чтобы её спел Билли Новик. Мы дружим, он у нас чудесно спел несколько песен. В итоге её замечательно исполнил актёр Александр Шпынёв. Вот там моя любовь к Тому Уэйтсу в полной мере проявилась. Там такие слова:
Как-то она получилась. И до сих пор мне близка.
Сноб: Последний вопрос: можете вспомнить какое-то ключевое, не дающее вам покоя детское воспоминание, к которому вы время от времени возвращаетесь?
Меня очень долго преследовал странный, дурацкий момент из детства, когда я обидел папу — непонятно зачем и почему. Я смотрел по телевизору какую-то глупую сказку: она была скучная, но что поделать, три канала. Сидел и смотрел. Мы тогда жили в коммунальной квартире: я был в комнате бабушки, а за стеной веселились друзья родителей. Может быть, это был Новый год или ещё какой-то праздник.
Вдруг вбежал папа и переключил канал. Говорит: «Смотри, тут мультики!». И мультики были хорошие. Он, наверное, увидел где-то, что они идут, и включил мне. А я почему-то закричал: «Что ты делаешь? Зачем ты переключаешь? Верни назад!».
Я помню его растерянное лицо: он совершенно не ожидал такой реакции. Извинился передо мной, переключил назад — и эта сказка стала втрое мерзее, чем была до этого. Я сидел, плакал, но смотрел эту поганую сказку. Зная, что по другому каналу идут мультики — хорошие, которые надо посмотреть. Но я уже не мог переключить.
Вот эта вредность, которая из меня неожиданно вылезла и моментально мной овладела (к сожалению, не в первый и не в последний раз), была мне ужасно противна. Чувство стыда и какое-то глубокое переживание этого момента со мной ещё долго было. Хотя я уже очень давно об этом не вспоминал. И не говорил никогда об этом.
Это было во втором классе. Мою фотографию повесили на доску почёта, потому что я хорошо училась, пела, танцевала — в общем, была таким мурзиком, у которого всё получалось. Другие девчонки, увидев это, очень на меня обиделись. Видно было, что они недовольны. Я по этому поводу очень струсила и захотела фотографию снять.
И это чувство со мной осталось: при такой публичной жизни я на уровне подсознания до сих пор боюсь, что кто-нибудь подумает: «Да она же выскочка!». Вот этот страх, эта боязнь высовываться, как тогда во мне жила, так и до сих пор живёт.
Подожди, это не когда тебе про «воображулю» написали?
Тогда.
Так это же очень важная часть истории. Они же не просто показали, что недовольны твоей фотографией. Они на стене во дворе написали: «Ланда — воображуля».
Притом высоко. Я пыталась это стереть, но не могла. Папа нашёл меня рыдающей — мы тоже жили в коммуналке. Взял швабру, пошёл стирать эту надпись. И мне это было очень обидно. А потом, спустя много лет, Серёжа подарил мне фотографию…
Жестокий Серёжа.
…где мальчик тоже написал на стене «Ланда — воображуля».
Ты не так рассказываешь. Я просто пошёл в этот двор, он неподалёку от меня находился, взял мел и написал: «Ланда — воображуля». Хотел сделать фоточку.
Мне оставалось дописать только «ля», и тут меня кто-то окликнул сзади. До этого во дворе никого не было, клянусь. Я обернулся: стоит толстенький мальчик, смотрит на меня. А я стою с этим мелком, пишу «Ланда — воображуля». Думаю, что сказать, а он мне говорит: «Можно я допишу?». Я в полном онемении протянул ему этот мелок, он потянулся и дописал вот это «ля». Поставил точку, отдал мне мелок и ушёл куда-то.
Может, прочтёт это интервью и скажет: «А, так это та самая Ланда, которая воображуля!» (смеётся). Но вот такая у меня была главная детская травма.
Но это не значит, что у нас было несчастливое детство.
Детство было замечательным, да.
Беседовал Егор Спесивцев